Письмо

​(Той самой женщине)

Знаю, милая, знаю, это странное письмо. Быть может, я его вообще не должен был писать… а может, я его пишу слишком поздно, желая загладить вину перед тобой. Прости.
Уже почти год как ты умерла, а я всё не могу привыкнуть к этому и говорю с тобой по ночам.
Так умирает звезда, но её свет продолжает жить, неприкаянным призраком скитаясь в мировых и чёрных пространствах.
Забавно. Ехал недавно вечером к тебе на могилку и по привычке говорил с тобой.
Я улыбался, вспоминая твои слова о светофоре, как о сошедшем с ума стручке фасоли, которая думает, что она — куколка бабочки.
Да, ты с грустью говорила, как твой друг однажды разбился на перекрёстке и его душа как бы выпорхнула зелёной, округлой вспышкой  мотылькового крыла, в небо.
Светофор продолжал нежно бредить, зарываясь то в осень то в весну,стыдясь своего безумия и горя столпившихся на перекрёстке людей, крика женщины.
 
Мне тогда представилось, что машины — нет, меня и тебя — нет.
Мой голос грустной птицей летел среди вечера…
Вот, слева, солнце взошло из-за тучи и поцеловало меня в щёку.
Меня нет. Лишь голос и счастливая щека летят в сумерках.
Я вспомнил, как после ссоры ехали с тобой в машине и ты, видя, как я переживаю, робко коснулась моей правой руки на руле.
Ты ничего не говорила. Просто, молчание тепло обернулось и коснулось моего молчания, и наши руки поцеловались: ты поцеловала щёку моей ладони.
В какой-то миг, в машине неслись среди вечера — два нежных молчания и две соприкоснувшихся руки, похожих на два ландыша в хрустальной вазе голубого молчания возле весеннего окна.
 
Я нежно проявлялся в машине, словно на фотографии рая: голос, щека, рука, сердце, слёзы…
Если бы в этот миг меня увидел полицейский, он мог бы сойти с ума, он не посмел бы меня остановить: такое горе… лоскутки существования- не останавливают.
Мне тогда показалось, что если в природе мерцнёт мне навстречу что-то нежное, похожее на тебя: крыло ласточки… одно из тех удивительных крыльев в небе, кисточкой обмокнутых в закат...
Это так странно: вечер несётся вместе со мной; лиловые звуки мира нежно смазываются, как помада ангела на моём лице.
Нет, это действительно чудо: простой жест правой руки, в ответ на зажжённое крыло ласточки, и мы снова вместе.
Правда, не знаю, куда бы я свернул: в ад, или в рай.
Без разницы: главное — быть с тобой.
 
Интересно, существует ли на том свете — безумие?
Ты бы назвала это тавтологией: для тебя тот свет и был безумием.
Ты ведь последнее время страдала безумием, любимая.
Есть ли в этом моя вина? Возможно.
Когда меня не было рядом, у тебя случался приступ, и когда я приходил домой, то в ужасе заставал тебя в углу постели, сжавшуюся и плачущую, всё в ссадинах, пугающуюся моего касания.
 
Сначала мы с тобой скрывали от других твою болезнь, но раны замечали родные и друзья.
В итоге, они стали считать, что это — дело моих рук. Я стал для них чудовищем.
Однажды, твоя подруга, зная меня и не веря в это, спросила напрямую: ты это сделал, или нет?
Это внимательное, карее молчание её глаз, её правой руки на её синем платье возле груди… невозможно было долго вынести.
Молчание — как тёмный холодок ствола пистолета, приставленного к виску.
 
Я стоял перед женщиной, как перед расстрелом.
Эта обоюдная, острая тишина между нами — причиняла ей боль.
Я точно знал, что по каким-то странным законам природы, выстрелив в себя, сказав правду, я раню и эту нежную женщину, верящую в меня, в то, что мужчина, так трепетно относящийся к женщинам, не может так чудовищно лгать.
В ней бы умерла вера в человека, в мужчину…
Солгать я не мог. Она бы почувствовала это.
С той де лёгкостью холодной жестокости я мог бы просто выстелить в её грудь.
В себя я тоже выстрелить не мог. Я знал, что рикошетом боли, пятящийся истины — раню и её, но не знал куда, и это было ещё невыносимей: я мог ранить её.. в спину, и она бы упала мне на грудь, взглянув в глаза так…
Милая, я не смог солгать. Я сознался, приложив обе ладони к вискам: да, это сделал с тобой я.
 
Мне никогда не забыть этого оступающегося, пятящегося взгляда женщины… раненой в грудь: она знала о моей трепетной любви к Перси Шелли, Вирджинии Вулф, Симоне де Бовуар… и теперь и эти имена, чувства и целые женские миры, связанные с ними, очернялись и рушились.
Я шёл за ней с покорной привязанностью тени к телу. Хотел было сказать ей, чтобы она меня выслушала, что не всё так просто.. но она дала мне пощёчину и вышла из комнаты, хлопнув дверью ( метафизическая пощёчина вещи — вечности моей, моей любви).
Она вышла, а бесприютная тень осталась за дверью.
 
Комната погасла. Мир погас.
Не было мира. Была ночь. Было тёмное окно, тёмный коридор и чёрная комната.
Что-то бледное, как огонёк свечи под наклоном от ветра, дрожало у окна — моя ладонь: обнажённые, бледные запястья огонька, которые вот-вот брызнут алым светом.
Одинокие вечерние окна часто режут запястья свечей…
Я превратился в изгоя даже для своих друзей: боже, умереть тогда было бы для меня облегчением, раем!
А люди бы сказали, пожав плечами: да, он был чудовищем; он избивал свою жену… он не вынес мук совести и стыда, и трусливо покончил с собой.
Достоин ли он жалости? Он свёл в могилу жену.
Он достоин своей участи.
 
А потом я, как Анна Каренина, что украдкой, в сумерках, как воровка, кралась к своему ребёнку, прокрадывался к тебе на могилку.
Однажды, твои друзья, увидев меня, прячущегося за деревьями недалеко от могилы на твоё день рожденье, жестоко избили меня: они называли меня убийцей, маньяком.
Они заставляли меня на коленях просить прощения у твоей могилы и целовать землю.
Я просил. Целовал.
А ночью я пришёл, приковылял к твоей могилке и уже один, просил у тебя прощения и целовал землю.
 
Помнишь, ты говорила, что душа это то, что болит перед сном?
Я не верю в душу, но лёжа тогда на твоей могилке, у меня болела душа.
Меня не было, была одна боль и душа, как нежные и грустные цветы, выросшие на твоей могиле.
Говорят, старые раны болят на погоду.
А что есть любовь, как не рана?
У человека отрезают руку, и он чувствует фантомные боли.
От меня отрезали… твоё милое существование, и моя любовь кровоточит искусством.
Мои письма к тебе, это ведь белые бинты, не дающие мне истечь памятью и болью о тебе.
 
Я часто по ночам лежал на твоей могилке и говорил с тобой, плача.
Просыпался среди ночи: по руке у меня полз паучок, похожий на карандашное, дурашливое солнышко в уголке листка одинокого ребёнка.
Я улыбался ему, он дружелюбно улыбался мне в ответ всеми своими раскосыми и как бы щурящимися лапками, и я продолжал говорить с ним, как с тобой.
С живым существом говорить о мёртвом легче, чем с собой или с мёртвым.
Он меня внимательно слушал, словно грустный человечек в захолустном ночном кафе и даже с чем-то соглашался, пьяно кивая, метясь во что-то в цветах тонкой струйкой своей паутинки.
 
Я рассказывал ему как мы с тобой были счастливы, как ты писала чудесные и талантливые вещи прямо у меня на глазах, в постели, нежно изменяя мне с музой.
Ты засыпала, счастливая и уставшая, поцеловав меня в щёку, а я… ещё более нежно, осторожно, изменял тебе с твоей же музой.
А утром, держа чашку с ромашкой в руке, ты ласково называла меня — развратником, и с улыбкой своих прищуренных глаз за очками, спрашивала что-то о поле музы.
А потом ты мне показала удивительную ласточку за окном.
 
Простёршись на могилке твоей, как верный муж, лёжа со своей женой рядом, несмотря ни на что, я видел тот самый рассвет и ту самую ласточку.
Ты не любила при жизни рассказывать свои странные сны, и вот, теперь, природа проросла твоими творческими снами.
Простые явления природы причиняли мне физическую боль.
Обычно болит на погоду. У меня — болело на вечность, на тёмную, бесконечную пустоту неба надо мной, разделяющую меня с тобой.
 
Родная моя, а помнишь, как мы с тобой поссорились весной и ты вечером лежала в постели и не хотела со мной говорить?
Моя рука, нежным паучком кралась по твоей руке… ты её сбрасывала.
Потом паучок полз по твоей левой ноге. Сдерживая улыбку, ты давала ему, словно пьяному и безумному сапёру, идти по полю из цветов — по твоему милому телу.
Паучок был на твоём бедре ( задумчиво медлил, пьяно покачиваясь), животе, крался, как партизан, к твоей груди и сердцу, и вдруг — яркая вспышка.
Сапёр-паучок нежно подорвался и тут же чудесным образом превратился в лилового мотылька твоего смеха.
 
Но ты продолжала молчать. И тогда я решил ощутить твои слова на губах, поцеловать тени твоего голоса, спустившись, как Данте, в ад и устье самой жизни.
Я несколько раз поцеловал тебя в шею: так у больного человека на запястье прощупывают слабый пульс.
А я нащупывал на запястье твоей души — шее, голос твой, сердцебиение слов.
Ты сглотнула слюну и мои губы ощутили её с внутренней стороны горла… как в детстве, когда за вечерним окном по стеклу стекал весенний дождь.
Я в детстве любил целоваться с дождём, предчувствуя тебя.
 
В ночи я прошептал тебе, что бы ты говорила мне что-то одними губами ( так пальцем рисуют по дождливому стеклу).
Мои губы замерли на твоей сонной артерии и я слушал тишину твоих слов.
Я читал тебя губами не по шрифту Брайля: первая и две последние буквы — отпали: я читал тебя по шрифту рая.
Ослепшие, как нежные кутята, губы мои, доверчиво и робко прижимались к белому и тёплому животику твоего горлышка и пили молоко твоего сердца.
Но некоторые слова я не понимал, но угадывал, словно нежно сошедший с ума астрофизик, слушающий в ночи странный сигнал звезды.
Я время от времени отнимал от тебя губы, словно ребёнка, и шептал в темноте: люблю… тяжело… давишь.. больно.. милый… обними.
 
Прости меня, родная.Ты одна меня выслушаешь и поймёшь то, что не умещается в словах, но замирает горячей волною — в горле.
Ты прекрасно знаешь, что я даже в мыслях не мог бы ударить женщину.
Но вот причинить боль… твоему сердцу, я ненароком — мог.
Я мог тебя задеть неосторожным словом, своим творчеством, равнодушным жестом уставшего сердца, не обняв тебя, когда ты нуждалась в этом.
Все эти мои редкие слова, движения сердца, о которых я потом сожалел, твой несчастный и заболевший разум, воспринимал буквально, тавтологически путая душу и тело: ты просто проявляла как на женской фотографии ада эти раны чувств, души, делая из зримыми… нанося себе раны.
Прости меня, любовь моя. Прости за то, что был слеп, что люди не всегда могут видеть чувства и ту нечаянную боль, которую они нанесли чужой душе.
Собаки иногда видят это лучше людей. Твоя рыжая, как осень, собака, всегда чувствовала это.
 
На днях я был на твоей могилке и вспоминал Элизабет, жену художника Данте Габриэле Россетти.
Он её безумно любил, но изменял ей.
Она родила мёртвую девочку, словно умершее сердце своё: жалкий, кровоточащий комочек.
Через некоторое время, после череды нервных срывов, она покончила с собой.
Данте чуть не свело это с ума. Он только после её гибели понял как он её любит: в её гроб он положил единственную книжечку своих стихов.
 
После её гибели он стал пить и принимать опиум, от большой дозы которого и умерла Элизабет: в этих гомеопатических дозировках смерти, он был словно бы ближе к ней.
В одном из подобных сумеречных вдохновений он написал в память о любимой свою лучшую картину: Beata Beatrix.
Мир нежно замер на картине в момент её смерти. Птица замерла с цветком мака на её коленях ( символ опиума, от которого умерла Элизабет).
 
А однажды он решил эксгумировать тело, чтобы издать лежащие в гробу стихи.
Многих это ужаснуло…
А он просто любил. Он хотел ещё раз коснуться своей милой, её тонкого, синего платья.
Ему наверное снилось, как открывают гроб, и из него, словно из кокона, выпархивают яркие бабочки стихов, всех тех нежных слов, что он шептал в ночи, даже когда её ещё не встретил, но лишь предчувствовал.
Теперь его любимая стала нежной частью цветов, зари и птиц, улыбок детей и влюблённых.
Он захотел признаться в любви… её бессмертной душе, улыбающейся ему как тихая звезда из глубин природы.
 
Я не поэт. В твоей могиле нет моих стихов, но есть… моё сердце, бесконечно преданное тебе.
Мне иногда хочется раскопать твою могилку и просто… на миг прижаться к тебе, родная: этого мне не дали сделать на твоих похоронах.
Больно и пусто в груди без тебя.
Я люблю тебя. Прости, если сможешь.
Знаешь, мне кажется… я схожу с ума без тебя: я так чуточку ближе к тебе, моё солнце.
 

Данте Габриэль Россетти - Благословенная Беатриче