4.5

Появление в 2007 году книги Ирины Лукьяновой о Корнее Чуковском вызвало нешуточную журнальную полемику со всеми характерными для нашего литсообщества перегибами. Чуковед Евгения Иванова, наряду с верными замечаниями о неряшливой редактуре и повторах, выдвинула и такие обвинения, как профнепригодность биографа, необозначенное соавторство и компилятивный характер исследования. Якобы книга представляет собой лишь развернутый комментарий к дневнику Чуковского, написанный при непосредственной помощи Дмитрия Быкова, того самого, а по совместительству и мужа Ирины Лукьяновой. Критик Михаил Золотоносов выступил в схожем ключе, оскорбившись, что “неведомая” ему Лукьянова лезет со своими банальностями в большую науку (где сам рецензент, очевидно, широко известен). Быков, в том же 2007 году выпустивший в ЖЗЛ “Пастернака”, на страницах журнала “Новое литературное обозрение” вступился за супругу, подчеркнув, что “литературная кухня” у них разная, и пригрозил подать на Иванову в суд за клевету. Та немедленно ответила, да ещё и подключив тяжелую артиллерию в составе редакции журнала. Спустя несколько месяцев выступила и сама Ирина Лукьянова, которой, похоже, навсегда отбили охоту писать биографии: она заметила лишь, что Иванова плохо читала книгу и предпочла разбирать личность автора, а не его труд. Удивительная дискуссия с обвинениями вроде “Да ты кто такая?”, “Вас тут не стояло!” и “С кем спишь?!” вскоре стихла, не дойдя до кровопролития и судебных разбирательств , но оставив горькое ощущение, что за сто лет истории русской литературы методы изничтожения писателей мало поменялись. Всё так же им припоминают происхождение, моральный облик, заграничные связи и политические взгляды – и этого с лихвой хватает, чтобы обойтись без анализа собственно книг. Так “прорабатывали” и Корнея Чуковского. Только ещё кровожадней – в духе времени.

Сын швеи и еврейского студента, исключенный из гимназии самоучка, одессит в Петербурге – у неразборчивых оппонентов было чем попенять Чуковскому. Впрочем, К. И., известнейший литературный критик своего времени, и сам никого не жалел. Попасть под его перо боялись Брюсов, Гумилев и Ахматова; на рецензии Чуковского крепко обижались Анненков и Саша Черный, Бальмонт и Блок, считавший его поначалу демагогом и выскочкой. Лидию Чарскую же Чуковский попросту уничтожил, выставив примером плохого вкуса и литературной пошлости (при этом после революции, узнав о бедственном положении Чарской, К. И. выхлопотал ей пенсию). Он с большим удовольствием распинал на страницах кадетских журналов второстепенных писателей, доводя их до эпиграмм и белого каления. Его статья “Нат Пинкертон и современная литература” впервые обратила внимание на феномен популярного чтива и шире – массовой культуры, которую К. И. исследовал на протяжении всей жизни. В главном споре эпохи – между формой и содержанием, между “чистым искусством” и общественной пользой книги – Чуковский не принимает ничью сторону, по его убеждению, лишь созданное бескорыстно, случайно, бесцельно приобретает духовную ценность.

В то же время сам К. И. остро страдает от безденежья и писательской несостоятельности: журналистам и тогда платили немного, а замахнуться на большую литературу не позволяла самокритичность (рядом с Блоком и Горьким это неудивительно). Рефлексия, неуверенность в своих способностях, меланхолия – постоянное настроение дневника Чуковского – разительно контрастируют с жизнелюбивым, обаятельным, неутомимым писателем, на лекции которого по всей России собирались полные залы. Расцветавший в относительно спокойные времена, Чуковский прятался и убегал от потрясений своего века. Человек традиции, человек корней, которого на земле держали дела и семья, он не уехал и не свёл счёты с жизнью. Работа помогла ему пережить перелом.

Революция сделала Чуковского детским писателем, попросту закрыв иные пути. В голодном Петрограде, где К. И. носился в поисках средств существования для обитателей Дома искусств, где пытался издавать литературные журналы, где спасал книгоиздание вместе с Маршаком и Замятиным, было не до критики: книги и рецензии на них шли на растопку печей. Потом советская власть припомнила ему и сотрудничество с либеральной печатью, и командировку в Англию в 1916 году, и критику Горького, и якобы буржуазное происхождение – и окончательно запретила писать о современной литературе. Чуковский, удивлявший современников разнообразием интересов и эрудированностью, ушёл, как и многие тогда, в периферийные области: литературоведение, перевод, детскую литературу. И везде добился первоклассных результатов. Только сам К. И., должно быть, знал, чего ему это стоило.

Пришлось пережить и травлю сказок, и борьбу с антропоморфизмом (“чуковщиной”), и обвинения в космополитизме. Пришлось побороться за право трактовать Некрасова по-своему, за работу над мемуарами Репина, за правильный перевод Шекспира – Чуковский оставался беспокойным проповедником своей единственной религии, русской литературы. И стоически сносил упреки, в том числе и своей дочери Лидии, за неучастие в политических акциях, за то, что где-то давал слабину, что-то подписывал, кого-то не уберег. Всё это было, никто тогда не избежал компромиссов с властью, но между неизбежной гибелью в борьбе с системой и посильной повседневной помощью он выбирал последнее и неустанно хлопотал за литераторов, ученых, знакомых и родственников, иногда просто невинно пострадавших, от которых получал письма с адресом: “Москва или Ленинград. Корнелю Чуйковскому”. Каждодневная работа – вот рецепт выживания: вставать поутру, садиться за стол, писать, редактировать, корректировать, бегать по издательствам и учреждениям, просить, умолять, пропихивать… Терять детей, выживать в эвакуации, терпеть, когда травят и мучают, и работать, работать, работать. Поэтому, быть может, он не погиб, раздираемый изнутри, как Фадеев, не стал присяжным заседателем литературы, как Федин, не вертелся флюгером, куда прикажут, как Михалков, и душевно не истратился, как Шолохов. “В России надо жить долго”, говорил Чуковский. Наверно, это и есть урок, который можно вынести из его биографии: живи отдельно, своим миром, не сближаясь со злом, работай над любимым делом, не опускай руки, когда невозможно, и тогда победа, пусть даже моральная, останется за тобой.