4 Фрустрации по заказу

Неудержимо рвется красивое поэтическое слово сквозь жесткий и самоуверенный автофикшн в «Степи» Оксаны Васякиной. Как народная песня, не стесняясь порывов и позывов, рассыпая тропы и ритуальные формулы. Только не этнографические, а современные, обязательные для магического волитературовления.

Идейно продолжая «Рану», Васякина в приемах и общем настроении отходит от первого романа. Да, тут есть и путешествие с отцом (еще живым, но рифма с первым романом, где героиня перевозила прах матери, читается), и раскапывание памяти о его смерти и похоронах. Однако рассказчица в художественном отношении не стесняется бегать за красотами. Тут же растушевывает их бесстыдным описанием какого-нибудь физиологического процесса. Не без эпатажности, не без вызова целомудренной публике. А что такого? Что естественно, то не безобразно. Впрочем, безобразно. И живите с этим.

И все же разбираться в художественном языке Васякиной не тянет. Он местами цепляет объемом, умением передать в первую очередь суровый простор южнорусских степей, их самодостаточную гибельность для одиноких, грязных, уставших людей, гниющих в бесполезности существования по собственной воле.

Колышется ли в бэкграунде «Степь» Антона Чехова? Безусловно. Вплоть до ощущения травестирования натурной чеховской лирики. «Натуризм» Васякиной имеет другую природу и старается отцепить корни от почвы русской литературоцентричности прошлого. Это уже не литература, а письмо, что-то пространственно-процессуальное, фиксирующее новые отношения слова с реальностью, аудитории со словом.

Впрочем, в этом романе, как уже было отмечено в начале, Васякина меняет координаты. У повествования появляется адресат. Он добавляет письму некоторой старомодности, актуализирует читателя-собеседника. Героине требуется непосредственным обращением удержать внимание читателей-наблюдателей и в то же время сформировать им маску. Нарочито грубоватая, разговорная интонация сразу же лишает адресата какого-либо социального статуса и формирует ему гендер. Это подружка, с которой делятся самым сокровенным небрежно, предлагая этакое «панисестринство». При этом, конечно, реципиент лишен голоса и права на позицию, кроме одной – перестать читать.

Формирует ли Васякина в романе какую-то принципиально иную по значимости картину мира? Пожалуй, это уже привычный запрос на фиксацию постсоветской действительности, оставившей токсичные следы на фрустрированных личностях современных тридцатилетних. Это и стремление удержать от мифологизации и романтизации, и в тоже время выработка общецехового нарратива, который письменной коркой осядет на теле российской прозы.

Проблема, кажется, в том, что если не рассматривать письмо как систему знаков и триггеров для выявления сопричастности адресата к транслируемому нарративу, то структурно текст зияет пустотами. Они порождены интуитивным чувствованием создателя с опорой на частный опыт, отшлифованный не методологией, но практиками. Текст порожден тренировками, подстроенными под параметры индивидуализированного сознания. Некий биомеханический комфорт отказывается от конструктов, догматов, укореняющих литературу на ее привычном месте. Это ближе к культуре блоггинга с купированной рекреационной функцией.