Мадлен Лукас: как написать любовный роман

Запутанность и близость, присущие любви, сосредоточены в середине истории, и отношений тоже

Я слышала, что истории словно отношения: люди запоминают их начало и их конец. Но за последние несколько лет, которые я провела, преподавая литературу и работая над моим дебютным романом «Жажда соли», у меня сложилось ощущение, что из-за акцента на общепринятых завязках и удивительных, но неизбежных концовках от нашего внимания ускользает, что сердце повествования — в том, что происходит между ними, посередине. Запутанность и близость, присущие любви, сосредоточены в середине истории, и отношений тоже.

Когда десять лет назад я только начала придумывать персонажей «Жажды соли», то уже знала, что роман между моей 24-летней главной героиней и 42-летним Джудом — местным жителем, которого она встречает во время отпуска с матерью в маленьком австралийском пляжном городке, обречен. Меня интересовало разбитое сердце как опыт, который формирует человеческое «я» и помогает осознать экзистенциальные истины о памяти, горе, тоске, желании и покинутости. Корни моего увлечения финалами — в истории моего происхождения.

Мои родители разошлись ещё до моего третьего дня рождения, и я выросла в длинной тени их любви, окруженная свидетельствами истории, о которой у меня не было никаких воспоминаний. Картины моей матери и песни моего отца, документировавшие стадии их отношений, оставались для меня артефактами из ныне заброшенного города, свидетельствующими о том времени, очевидицей которого я быть не могла. Первое, что я узнала о романтической любви — она конечна.

Искусство, к которому я тяготела в подростковом возрасте и молодости — все, от романа «Великий Гэтсби» до фильма «Париж, Техас», — укрепляло меня во мнении, что в гибели любви есть своя романтика. Но по мере того, как я продолжала работать над своим романом, оказалось, что меня все меньше притягивает боль расставаний и их последствий, и я все больше стремилась писать сцены из середины отношений. Я сама давно была в отношениях: я была уже три года как замужем за человеком, с которым до этого встречалась десять лет. Познакомились же мы, когда мне было 19, а ему 21. Я стала ставить под сомнение своё право писать о зарождающихся романах или расставаниях. То, что я знала о любви, было связано с ритмами повседневности, с переменами настроения и чувств, с периодами напряженности и нежности в отношениях, с общим домом. Здесь для меня любовь существовала, и я верила, что она может существовать и для моих персонажей.

И поэтому, по мере того, как я писала, я все больше увлекалась передачей конкретных фактурных деталей повседневной жизни моей вымышленной пары: завтрак в постели, крошки тостов, прилипающие к голой коже. Вот рассказчица сидит в антикварной лавке Джуда, с обогревателем у ног, и слушает звуки, доносящиеся из его мастерской в глубине дома — периодические помехи радио, пронзительный гул циркулярной пилы. Вот они дома, она стрижёт его волосы кухонными ножницами при свете моргающей лампочкой ванной. А вот они по вечерам гуляют по пляжу со своей собакой, держа руки в отделанных флисом карманах друг друга.

Вместо более ярких моментов страсти, которые знаменуют начало любовной связи или ссор и предательства, которые предвещают ее конец, именно эти моменты между ними казались мне наиболее резонансными и живыми. Я тяготела к этим моментам и в книгах других писателей. Как Элизабет в «Желании» Линн Стигер Стронг, увидев своего мужа «взъерошенного, без сумки, в расстегнутом и распахнутом пальто», в тот момент, в аэропорту у стойки багажа, после особенно болезненного визита к родителям, поняла, что она дома. Или как главная героиня «Куплетов» Мэгги Милнер играет в дом со своей новой подругой в поездке в переоборудованную конюшню в штате Мэн:

«Я замешивала тесто, пока она наводила красоту, меняя местами стол и переносной бар, заменяя лампочки и коврики, и доставая из кухонного шкафа понравившуюся посуду».

Посреди их всепоглощающей любовной связи это редкий момент равновесия: неделя, проведенная за ужинами при свете масляной лампы, за вечерами игры во фрисби и чтением у камина книг Линды Грегг, с мыслями, что «жизнь действительно может быть такой».

Или как рассказчик «Чистоты» Гарта Гринуэлла проснулся рождественским утром и обнаружил, что его парень, Р, ночью переставил вещи: «Он перенес стол в середину комнаты и поставил на него мои зимние ботинки, рядом с деревцем, которое мы купили ранее на той неделе. Из сапог торчали его рождественские подарки мне, завернутые в газету» ... Эти подарки — не грандиозный или отчаянный жест — на самом деле именно простота этого выражения любви и осознание «обыденности» своих чувств больше всего трогает рассказчика: «Я ощутил, как некая странная отчуждённость отпускает меня, почувствовал себя частью человеческого рода».

Если романтическая близость строится через постепенное накопление личных моментов, то именно внимание к обыденному, а также к драматичному, дает портрет эмоциональной сложности любви. Эти ежедневные жесты и мелкие проявления заботы обретают глубину, если перенести их на страницы книги со всей скрупулёзностью.

Мне приходит в голову, что, возможно, эти сцены привычной близости — как на страницах книг, так и в моей жизни — имеют для меня особое значение, поскольку у меня нет воспоминаний о совместной жизни моих родителей. Традиции и ритуалы, которые сформировали пространство их дома, существуют только в моем воображении и навсегда останутся источником тайны.

Мой собственный брак научил меня, что середина отношений не статична; это богатое поле для эмоций, раскрывающее всю сложность ежедневной близости — моменты общности и разобщенности, приливы и спады чувств, едва заметные сдвиги во взаимоотношениях. При тщательном рассмотрении промежуточные повседневные сцены любви обретают важность, вызывая в воображении образ совместной жизни во всей её детальности и красоте.

Мадлен Лукас

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ