Не повторяй мамину ошибку, мама никогда не могла ничего довести до конца. Она придавала слишком большое значение своим прихотям. И потому была несчастна.

И вспоминаю мамин императив: большими художниками становятся только бедные.

Надо следить за собой. Всегда есть два пути, из которых можно выбирать. Светлый и темный. Мама с отцом выбрали темный путь. Катрине тоже. Разрушительный, беспомощный, подчиненный чувствам. Я не хочу быть таким, как они. Не хочу быть разрушителем! Озлобленным!

Конкурсы не для всех. Они только для избранных, для победителей, которые способны бороться за медаль, а потом загорать под вспышками фотографов. Все остальные — неудачники, их большинство и их быстро забудут, они и сами постараются забыть о своем неудачном выступлении. Но от самого выступления им уже никуда не деться. Это клеймо им придется носить всю жизнь.

Музыкой не занимаются, если не имеют серьезных намерений.

Патетично думаю, почему мы всегда ждем, что покойные по-прежнему будут помогать нам в нашей жизни? Как будто им мало того, что нужно разобраться в собственной смерти. Почему мы зовем их? Ведь, несмотря ни на что, стена между жизнью и смертью будет существовать вечно.

Самое важное — не быть равнодушным. Никогда. Даже когда ты просто занимаешься, ты должен играть так, словно каждая фраза, каждое туше — последние в твоей жизни.

Поглядев на меня взглядом, значения которого я не понял, она сказала, что людей, живущих в одинаковых экзистенциальных условиях, тянет друг к другу.
— Ты хочешь сказать, что проигравшие ищут проигравших, а победители — победителей? — спросил я.
— Пожалуй, — ответила она. — Но главное, те, кто жаждет жизни, всегда найдут друг друга, а тот, кто хочет влюбиться, всегда добьется своего и влюбится.

Публика — безжалостный зверь. Она не позволяет обмануть себя, за исключением нескольких щеголей. То, что недостаточно хорошо, никогда не станет достаточно хорошим.

Я смотрю на Ребекку, она стоит в полумраке автобуса возле водителя, и понимаю, что она стала взрослой, гораздо взрослее меня, и легко справляется с самым трудным: не обманывает ничьих ожиданий.

— Но ведь это ненормально!
— Дорогой мой, все нормально, когда речь идет о классической музыке. Это арена для душевнобольных и гениев. Это самый короткий путь к вершине, если правильно распорядиться своими картами. В противном случае человек может остаться вечным трудягой, неудачником определенного толка.

Неожиданно она сбивается. Медлит. Берет неверный аккорд. И не может вести свою сольную партию. Однако оркестр безжалостно продолжает играть. У музыкантов нет выхода. Я щиплю себя за ляжку. Этого не может быть! Чтобы такое случилось с нею? С Аней Скууг? То, чего мы все боимся больше всего? Кто знает, каким образом мы запоминаем музыку? Что, собственно, мы помним, когда играем наизусть? Нотные строчки? Моторику пальцев? Музыку саму по себе так, как она звучит? Никто из нас этого не знает. Может, это взаимодействие всех видов памяти? Разве не противоестественно, что человек может запомнить наизусть концерт соль мажор Равеля? Сколько это тысяч туше? Сколько аккордов и позиций? Каридис продолжает дирижировать оркестром, но Аня сняла руки с клавиатуры. Она качает головой. Не может играть. Каридис поворачивается к ней, ждет, чтобы она пришла в себя, а когда этого не происходит, делает неумолимый знак оркестру. Тишина.

Я согласен с нею. Она на два года старше меня. Она живет полной жизнью. И теперь производит впечатление более гармоничной личности, чем раньше. Может, это потому, что у нее нет никаких амбиций в отношении карьеры? Она, как и прежде, работает в Национальной галерее и имеет летом дополнительную работу в «Палатке Сары». Выпускной экзамен она не стала сдавать, но зато у нее тьма партнерш. Наверное, ей этого хватает.
А я со своими амбициями сижу за роялем. День за днем. И в мыслях у меня нет никакой ясности. Должен я дебютировать или нет? А что если я провалюсь? Тогда мне останется только повеситься.

Все имеет свою цену. Но большинство из нас не имеет возможности платить.