Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
…Комната, в которую вошла Глафира Ивановна и в которой она ежедневно проводила часа два и более, называлась «Собственной господской конторой» ( 1 ) – в отличие от «Главной вотчинной конторы», помещавшейся в отдельном флигеле, подле конного двора. В «Собственной господской конторе» постоянно заседал секретарь барыни, Левон Иванов, или, как его называла Глафира Ивановна, Léon ( 2 ) (его в молодости выучили французскому языку, и он довольно свободно на нем изъяснялся); однако Глафира Ивановна в конторе с ним никогда иначе не говорила, как по-русски. Кроме Левона, каждое утро являлись в «Собственную контору» главный приказчик и бурмистр с докладами; часто призывался туда дворецкий, изредка сам управляющий Василий Васильевич ( 3 ) – и только. Все же дела по именью, все платежи, продажи и покупки производились в «Вотчинной конторе», которая оттого всегда была набита народом; с утра до вечера толклись в ней, стояли и сидели разные писцы, земские, приходящие и отходящие мужики, свои и соседние, старосты, десятские и т. п.
«Вотчинная контора» не могла похвастаться ни чистотою, ни благовонием. Случалось иногда, что свечи в ней горели голубым огнем, как бы в погребе или в бане. «Собственная контора», напротив, отличалась опрятностью: это была большая, светлая комната, с тремя окнами; у одного из них помещался секретарский стол, покрытый зеленым сукном. Вдоль стен тянулись шкафы из ясеневого дерева; по самой середине, на особо устроенном возвышении, стояло ореховое бюро; за этим бюро, на широком и мягком кресле, садилась сама барыня; другое кресло, тоже довольно покойное, стояло несколько поодаль и пониже – для Василия Васильевича. Прямо против господского бюро висел на стене портрет напудренного старика в лиловом французском кафтане с стразовыми пуговицами, известного в свое время хозяина, дяди Глафиры Ивановны, от которого она получила свое имение ( 4 ) и которого она поставила себе в образец.
В «Собственной конторе» к приходу барыни собралось три человека. Один из них, секретарь Левон, или Léon, молодой, белокурый человек, с томными глазами и чахоточным цветом лица, стоял перед своим столом и перелистывал тетрадь; другой, главный приказчик, Кинтилиан, ( 5 ) человек лет пятидесяти с лишком – с седыми волосами и черными навислыми бровями, с лицом угрюмым и хитрым – неподвижно глядел на пол, скрестив руки на груди. Третий, наконец, бурмистр Павел, красивый мужчина, с черной как смоль бородой, свежими щеками, большим белым лбом и веселыми блестящими глазами, развязно прислонился к двери. Хотя одежда на нем была не то крестьянская, не то купеческая, хотя он носил бороду – он мужиком не был. Глафира Ивановна произвела его в бурмистры из дворовых; под его управлением состояло – пока – одно только село Введенское – то самое село, в котором жила барыня, – но влияние его росло не по дням, а по часам; милости сыпались на него непрестанно; он быстро шел в гору, к великой досаде Кинтилиана, который сам, не более двух лет тому назад, разными происками низвергнул своего предшественника, Никифора, и стал на его место.
Три эти человека – до самого появления Глафиры Ивановны – не разговаривали друг с другом; только Павел спросил у Левона, записал ли он садовые работы; Левон кивнул ему головой. Когда же наконец барыня вошла, они все трое выпрямились и низко ей поклонились; Кинтилиан и Павел заложили руки за спину – Левон слегка оперся о стол. Глафира Ивановна, молча и не спеша, взошла на возвышение, отодвинула слегка кресла, села, оправилась и, приняв озабоченный вид, немного помолчала, наконец, обратившись к Левону, сделала повелительное движение рукою и промолвила: «Начинай!»
Левон взял тетрадь со стола, отвернул несколько листов, кашлянул и начал тонким, немного гнусливым голоском:
– «12 июля 184* года. Полевые и прочие работы.
Вчерашний день, июля 11-го, во вторник ( 6 ) – день господский. Крестьяне села Введенского ( 7 ) – всего 134 тягла – заняты были сенокосом в следующих дачах…»
– Что ты это мне читаешь? – резко перебила его барыня.
– Полевые и прочие работы, как изволили приказывать… С них начинать приказано, – проговорил Левон.
– Мне этого не нужно сегодня.
Левон опустил тетрадь.
– Получены вчера из деревень донесения?
– Получено три – из Лисицына, из Гагина, из Кириллова.
– Читай рапорт из Лисицына.
– Прикажете рапорт или экстракт?
– Рапорт. – И Глафира Ивановна загремела четками…
Неприятно подействовал этот звук на присутствовавших. Каждый из них знал, что когда барыня гремит четками ( 8 ) – дело неладно: жди бури. Лица их вытянулись; даже Павел, который всё время соколом глядел на свою госпожу, – даже он попридержал свою улыбку.
Левон взял со стола исписанный лист бумаги – и начал опять тем же тонким голоском:
– «Рапорт Евстигнея Семенова, Лисицынского старосты.
Пункт 1-й. В имении ее высокоблагородия, Глафиры Ивановны Гагиной, Лисицыне – Кондратове тож – милостью божиею обстоит всё благополучно. Пункт 2-й. Вчерашнего числа…»
Глафира Ивановна опять перебила чтеца:
– Не читай мне всего… Посмотри только, что он о пасеке пишет…
Левон быстро пробежал глазами весь рапорт.
– Он о пасеке не доносит-с, – произнес он наконец.
– Прекрасно! – воскликнула Глафира Ивановна – и четки загремели пуще прежнего. – Хорош староста, нечего сказать! Это ты, должно быть, его в старосты поставил, – продолжала она, обратившись к Кинтилиану. (Лисицынский староста был назначен еще Никифором, но Кинтилиан почел за лучшее промолчать.) – Сделать ему строжайший выговор с особенным замечаньем.
Левон наклонился и черкнул у себя в книге слова два карандашом. Наступило молчание.
– Прикажете читать дальше? – робко спросил Левон.
Барыня не отвечала ему и продолжала греметь четками. Левон поправил волосы на лбу и потупился. В комнате всё как будто замерло… только и стало слышно в ней, что жалобное жужжанье залетевшей большой синей мухи, тщетно стучавшейся в стекло.
– Достань «Заметки барыни», – промолвила наконец Глафира Ивановна, выходя из задумчивости. – Прочти мне, что я тебе вчера продиктовала.
Левон вынул из ящика своего стола голубую книжку с надписью на переплете: «Заметки барыни», – раскрыл ее и принялся читать:
– «Понедельник, 11-го июня.
Во-первых: Дворовым я желаю сделать другое распоряжение; хочу из дворовых сделать колонистов; а колонисты мои будут делать разные работы, домашние и прочие; построю им каменные флигеля; заведу фабрики, как швейные, так и кружевные, – ткацкую, белильную – и доведу до того, чтобы Введенские фабрики были известны в России; а ненужных дворовых продам или отпущу по разным местам. Начальник моих колонистов – Куприян Семенов». – Левон остановился.
– Какая по этому сделана отметка? – спросила барыня.
– «Принято к соображению. А насчет Куприяна – исполнено».
Барыня помолчала.
– Далее.
– «Во-вторых: Турка никогда и никуда не отпускать от скота; но только, чтобы он никогда не был начальником над оным – а просто назвать его: Турок и пастух». Отметка: исполнено.
«В-третьих: Я собрала посмотреть моих господских коров… Фи! Фи! Ну, что это за коровы? Но почему же и мне не иметь коров, которые бы давали удою три ведра, как говорил швейцар. Je réglerai, tout cela, je réglerai1. Возьму швейцара, тирольца, овцевода, возьму лифляндку, немку, польку. Ах, когда же это случится: после дождичка в четверг». Отметка… отметки нет.
– Нет отметки? – спросила Глафира Ивановна. – А я тебе скажу, какая должна быть отметка. Пиши, – и Глафира Ивановна начала диктовать Левону: – «Всё это исполнится и непременно исполнится, когда у меня будет настоящий управляющий – а не Василий Васильевич – что и говорить! Не такого, не такого мне надо ( 9 ) – и только». Теперь далее.
Левон поставил после «только» большой восклицательный знак и снова принялся за чтение.
– «В-четвертых: Спросить каждого дворового человека следующим образом: а что ты принес доходу в год – какая была твоя служба – и сколько было на тебя расходу – а? И по его ответу так и поступать, чтобы дворовый человек приносил или пользу, или удовольствие; без того его не держать». Отметка: отнесено к пункту первому.
– Как к пункту первому! – воскликнула барыня.
– Там – также о дворовых говорится, – возразил Левон.
– Так что ж, что говорится! Здесь сказано: спросить каждого дворового – а там написано про дворовых вообще. Спрашивали ли хошь одного дворового так, как я приказывала?
– Никак нет-с, – пробормотал смущенный секретарь.
– А я спрашиваю – почему не спрашивали?
Никто не отвечал.
Лицо Глафиры Ивановны омрачилось.
– Долго ли мне мучиться с вами? – продолжала она. – Долго ли вам не слушаться меня!
– Отметки не я составляю-с, – проговорил трепетным голосом Левон, – а вот они-с. – Он указал на главного приказчика и на бурмистра. – Я только записываю.
– Я знаю, что не ты. К пункту первому! Я знаю, почему они поставили: к пункту первому! Я бы тебя, например, спросила, – прибавила Глафира Ивановна, внезапно обратившись к Кинтилиану, – что ты мне стоишь с своим семейством – сколько на тебя выходит всякого добра – а какую я от тебя пользу вижу? Или удовольствие? Уж я не говорю о том, что ты себе там в карман кладешь!
Кинтилиан только губы стиснул.
– Исполнить мое приказание, сегодня же исполнить – и начать с него, – промолвила барыня, указывая на Кинтилиана. – Коли он главный приказчик, пускай же он подаст пример другим… А теперь продолжай!
«В-пятых: Я в нетерпенье приобретать… Не забыть мне видеться и переговорить с…» Здесь поставлены три крестика, – прибавил Левон, понизив несколько голос – «Он, сдается мне, именно тот человек, которого я искала». Здесь вы изволили приказать поставить: Нотубене.
– Хорошо, знаю… продолжай.
– «В-шестых: Сказать матерям отпущенных по оброку актрис, чтобы они к ним написали и советовали бы им вскорости откупиться; ( 10 ) а то-де вас вернут и здесь в работу определят. Мы-де вас предваряем от себя». Отметка: «Актрисиным матерям сообщено».
«В-седьмых: Я хочу доказать Василию Васильевичу, что и без него могу, как будто его не было на свете. Я сама, сама, сама. А то всё будет по-прежнему. Лучше мое худое пусть, чем его хорошее: не надо».
– Довольно! – воскликнула Глафира Ивановна. – К чему об этом только говорить – надо действовать…
И Глафира Ивановна снова погрузилась в раздумье, изредка только подергивая губами и погромыхивая четками.
– Кинтилиан Андреев! – воскликнула она наконец.
Старик встрепенулся.
– Сударыня!
– Можешь ты мне сказать, сколько я в год плачу в Опекунский совет?
– Четырнадцать тысяч рублей серебром с лишком, – ответил, не мешкая, Кинтилиан.
– А сколько всего долгу?
– Около двухсот десяти тысяч.
– Около! с лишком! Что это у тебя за манера отвечать? Около! Разве для того я тебя определила главным приказчиком, чтобы ты мне отвечал: около!
– Прикажете – можно сейчас в бумагах справиться и точную ведомость представить, – возразил старик.
– Этакие важные вещи должно знать тебе на память, а не справляться об них в бумагах! Это всё беспорядки… Когда я беспорядки эти переведу! А в нынешнем году мы ничего не платили?
– Никак нет-с.
– А за прошлый год все заплачено?
– Никак нет-с… За нами недоимка состоит… две тысячи четыреста тридцать рублей с копейками, – поспешил прибавить Кинтилиан.
– Стало быть, мне штрафные деньги придется платить?
– Должно предполагать-с.
– А почему же не заплачено в Опекунский совет? Разве денег не было?
– Деньги были-с – да и на другие расходы пошли.
– А на какие именно?
– На содержание господского дома, на покупку скота; Василью Васильевичу известно-с; они распоряжались-с.
Глафира Ивановна вспыхнула.
– Опять Василий Васильевич! Как вы мне надоели с вашим Васильем Васильевичем! Сколько раз мне приказывать вам – не упоминать при мне имени Василья Васильевича! Особенно здесь, в собственной моей конторе. Знать его я не хочу, вашего Василья Васильевича. – И Глафира Ивановна встала и несколько раз прошлась по комнате.
– Садись и пиши, – примолвила она вдруг, поравнявшись с секретарем. – А вы слушайте.
Левон проворно сел за стол, схватил длинное перо, обмакнул самый кончик его в чернила и склонил голову на левый бок.
– «План госпожи… – начала Глафира Ивановна. Левоново перо заскрыпело по бумаге. – Всё имение разделить на четыре части:
Первую назвать вдовьим участком или опридчим ( 11 ) и определить ее на содержание госпожи и дома ее.
Вторую назвать – долговою частью и платить с нее проценты по долгам». – Написал? – спросила барыня.
– По долгам, – повторил секретарь.
«Третью часть назвать участком детским и определить ее на содержание Дмитрия Петровича.
Четвертую, наконец, назвать частью агрономическою и экономическою и доходы с нее употреблять на разные хозяйственные усовершенствования».
– Усовершенствования, – повторил секретарь.
Барыня обратилась к Кинтилиану и Павлу.
– Слышали вы? – спросила она.
– Слышали, – отвечали они в один голос. Секретарь поднялся.
– А теперь подайте бумаги, какие мне подписывать нужно.
Кинтилиан направился было к окну за сафьянным красным портфелем, с которым он пришел из «Вотчинной конторы», но Глафира Ивановна остановила его восклицанием:
– Ах, Мемориал! Я ведь и забыла Мемориал!
Кинтилиан вернулся на прежнее место, а барыня достала из кармана свою записную книжечку.
– Да, кстати, – начала она, еще не заглядывая в нее, – я желаю знать, кто у меня в Бабкове при тамошнем господском доме дворником? Уж не Никита ли Голанец?
– Точно так-с, – возразил Кинтилиан.
– Да не будет Никита Голанец дворником ни при Бабковском господском доме – нигде. Он умер.
Бурмистр, секретарь и приказчик – все трое невольно подняли головы.
– Для меня он умер. Я заметила, что в какой деревне он живет, там у меня непременно пожар случится. При нем в Лисицыне флигель сгорел. Отставить его от должности дворника и отослать в какую-нибудь оброчную деревню.
– Слушаю-с, – ответил Кинтилиан.
– А теперь посмотрим Мемориал. – Барыня раскрыла записную книжечку и прочла громко: – «Печатка». Да! Заказать в Туле печать с фигурою, изображающею время, и с надписью: «оправдает» – и слово чтоб было вырезано ясно. Это я тебе поручаю, Павел.
– Будет исполнено в точности, – весело возразил Павел.
– Я видела, – прибавила Глафира Ивановна, приветливо взглянув на него, – ты уже в саду распорядился: дорожки подчищены – спасибо. Павел низко поклонился.
– Рад стараться, сударыня-матушка, – промолвил он.
– Хорошо, хорошо.
Теперь второе: «Овес и сено». Четвертого дня был у меня сосед Иван Еремеич – всего побыл два часа – и кто его просил приезжать? На лошадей его вышло овса два четверика, четыре гарнца – а сена пуд и двадцать фунтов. Это ужас! Спрашиваю, кто этим заведывает?
– Дворецкий, – промолвил Кинтилиан.
– Вот ты и соврал: разве это дворецкого дело? Дворецкий домом заведывает, а не конюшней.
– Овес и сено выдает начальник конного двора, – поправился приказчик.
– Кто такой?
– Шорник Ипат.
– Так ты Ипату овес и сено поручаешь!.. Такая важная статья у него на руках! А ты-то чего глядишь? Положим, ты сам фураж отвешивать не можешь – всё же ты должен знать, сколько чего выходит. Никифор бы этого не сделал. Видно, мне и конный двор придется Павлу под команду отдать. Кстати, – прибавила барыня, обратившись к Павлу, – в какую деревню сослали Никифора?
– В Валухино.
– В Валухино… Напомни мне о нем сегодня, Левон.
Теперь третье: «Спросить, почему послали не Алешку, а Федьку?» Да; желаю я знать, почему за мамзелью в Москву послали не Алексея, как было приказано, а безмозглого старика Федора?
– Алексей оказался нужным в столярной.
– Когда я что приказываю – должно исполнять, а не рассуждать. Ты отменил мое приказание?
– Никак нет-с.
– Кто же?
Кинтилиан смутился и не отвечал.
– Спрашиваю тебя: кто?
Кинтилиан разинул было рот – и запнулся, но взглянул на барыню.
– Василий Васильевич изволили приказать, – произнес он скороговоркой.
– Опять! – воскликнула Глафира Ивановна. – Опять Василий Васильевич! О, это слишком! Везде, везде этот Василий Васильевич. Надо это кончить! Это невыносимо! ( 12 ) – И Глафира Ивановна сильно позвонила в колокольчик.
Вошел Суслик. ( 13 )
– Ступай к Василью Васильичу и скажи ему, чтоб он сию минуту ко мне пришел; да скажи Аграфене, чтобы она мне принесла стакан воды.
– Слушаю-с! – воскликнул Суслик и исчез.
– А вы, – продолжала барыня, – ступайте теперь все вон. Бумаги я подпишу после. – И Глафира Ивановна снова принялась ходить по комнате.
– И нужно вам было, Кинтилиан Андреич, опять про Василия Васильевича напомнить, право, – заметил, выходя из передней, бурмистр Павел приказчику.
– Э! всё едино, – с досадой возразил старик и махнул рукой. – Вишь сегодня погодка какая…
– А копеечки вы ловко подпустили, – с улыбкой промолвил бурмистр.
– Ну, да хороши и вы… с вашей печаткой… – и Кинтилиан отправился в «Вотчинную контору».
– А вы куда? – спросил Павел Левона.
– Я к себе – сосну. Устал – смерть.
Павел остался один, подумал, принял суровый, начальнический вид и, широко разводя сжатыми руками, пошел в сад.
Между тем Суслик прибежал в особый флигель, занимаемый Василием Васильевичем, и, поспешно войдя к нему в кабинет, проговорил запыхавшимся голосом:
– Пожалуйте к барыне.
Василий Васильевич только что допивал третью чашку чаю со сливками. Выпустив струйку табачного дыма изо рта, подносил он налитое блюдечко к губам, как вдруг вошел мальчик. Он тотчас поставил блюдечко на стол и, съежив брови, с уторопленным видом спросил Суслика:
– Барыня меня спрашивает?
– Точно так-с. Велели сказать-с, чтобы сию минуту пожаловали.
– Где она?
– В конторе-с.
Василий Васильевич помолчал и вдруг приподнялся.
– Эй, Юшка! – крикнул он. – Одеваться, сюртук и галстук! – Человек подал Василью Васильевичу одеться; он причесался перед зеркалом, застегнул сюртук сперва на правый борт, потом перестегнул его на левый, надел картуз и вышел на крыльцо.
– Что? – спросил он, не оборачивая головы и вполголоса, у сопровождавшего его Суслика, – разве там… что-нибудь…
– Да-с, кажется, – значительно отвечал плутоватый мальчик.
– Гневается? – проговорил, еще понизив голос, Василий Васильевич.
– Серчают-с, – возразил Суслик.
– Господи! Господи! – прошептал Василий Васильевич, пощупал рукой по груди, вздохнул раза два и направился отяжелевшими шагами через заднее крыльцо в «Собственную контору», где, изредка отпивая по глотку воды из стакана, принесенного Аграфеной, ожидала его Глафира Ивановна.
